Иностранные журналисты рассказывают о том, как им живется и работается в нашей стране. Вацлав Радзивинович, шеф-корреспондент польской Gazeta Wyborcza
Мое первое впечатление от России — серость. Был декабрь, зима была довольно строгой и холодной, и я заметил, что почти все вокруг одеты в черное или в коричневое. В одежде люди хотели не отличаться друг от друга, но это было не от бедности: в конце концов, на дворе был 1997 год, денег было много, нефть стоила прилично, зажиточных людей хватало. По улицам ездили дорогие машины, а по обочинам стояли люди в «униформе». Но больше всего меня удивил тот факт, что и дети были одеты совершенно одинаково. Я думал, что это глупо — они же бегают по дорогам и улицам, будет гораздо безопаснее, если они будут одеты ярко.
Довольно быстро я пришел к выводу, что нет для иностранного корреспондента места интереснее, чем Москва. Сейчас, конечно, все стало более тусклым, но в 1997 году, когда я приехал, здесь бурлила жизнь. Было видно, что у людей есть чувство, которое вы сами не по-русски любите называть словом «драйв».
Однажды ко мне в Москву приехал мой друг, Войтек, который очень хорошо разбирается в машинах. За два дня я показал ему Кремль и весь дежурный набор московских достопримечательностей. Но на третий день Войтек не захотел никуда идти. Он просто сел на балконе и стал смотреть вниз, на Ленинский проспект. Он видел, как туда и сюда ездят машины, которых он в жизни не видел, а только знал, что они есть. Каждые 15 минут он кричал мне: «Смотри, смотри, это «феррари»! Смотри, а вон там — «мазерати».
Я помню, как в Москве взорвался первый дом. Ночь на 9 сентября, 1999 год, улица Гурьянова. Погибло множество людей. Через три дня я был на Манежной площади, и там играл оркестр, пары танцевали и веселились. В то же время в воздухе витало ощущение ужаса. А на следующий день взорвали дом на Каширском шоссе. Я был на месте взрыва сразу же. Было страшно, люди оцепенели от горя. Я прошел чуть дальше по улице. Через 300 метров люди все еще переживали, но уже меньше. А потом начиналась нормальная жизнь: музыка, веселье. Я видел трагедии в разных городах. Они моментально спаивают, склеивают людей, и настроение становится одинаковым везде. А здесь типичное наследие сталинских времен: лучше не слышать, не видеть, не понимать, не реагировать.
И так себя ведут в Москве до сих пор. Смотрите: сегодня (7 октября. — Esquire) пять лет со дня смерти Анны Политковской. В разных местах мира люди про это помнят, и они будут собираться на митинги. Сколько народу соберется в Москве? Может быть, пятьсот человек. Все забывается очень быстро.
Как-то я поехал со своей дочкой в Красноярск. Мы посмотрели на карту: как интересно, рядом Норильск, давай поедем. Я позвонил редактору в местную газету, он сказал: «Приезжайте, я вас встречу, все покажу». Мы сели в самолет. Прилетаем. Начало ноября, мы в тоненьких кожаных куртках. В Норильске минус 40 градусов. Но вы не представляете, как эти люди о нас заботились! Нам нашли теплую одежду и хорошую гостиницу, какой-то частник возил нас по городу и отказался взять деньги за проезд. Приветливые, гостеприимные люди, каких нет в Москве.
Я много писал про трагедию в Смоленске (крушение польского президентского Ту-154 10 апреля 2010 года, в котором погибли 96 человек, в том числе президент Польши Лех Качиньский. — Esquire) и считаю, что решающая вина в той авиакатастрофе — польский бардак. Как можно было посылать президента со случайно собранной командой летчиков? Как можно лететь в аэропорт, про который мы ничего не знаем? Как можно было толком не приготовить запасной аэродром? Да, выбрали аэропорт в Витебске, но он в субботу не работал. А совсем недалеко, в Брянске, был международный аэропорт, в котором можно было приземлиться даже при сильном тумане.
Если говорить о вине России, то она состоит в том, что ваши власти согласились на приземление самолета в Смоленске. Думаю, они хорошо знали о том, что этот аэропорт не был технически оснащен для того, чтобы принять самолет в любых погодных условиях. Я обвиняю МАК (Межгосударственный авиационный комитет. — Esquire) в том, что они нечестно расследовали авиакатастрофу, и об этом я писал. Есть две вещи: мы до сих пор не знаем, как работал радар. Кажется, что диспетчеры не знали, где находится самолет, и давали команды вслепую. Хотя есть камера, которая все фиксирует, и в принципе можно было бы посмотреть, как работал радар. Но мы не можем, поскольку в МАК сказали, что «таких записей нет». Второе: после авиакатастрофы делали контрольный облет, но польских экспертов к нему не допустили и не дали им никаких документов расследования. Все это убеждает меня в том, что МАК скрывает важную информацию об этой катастрофе.
Я не знаю, почему ваши власти не закрыли в тот день аэропорт в Смоленске, хотя было очевидно, что самолет сесть не сможет. Был нажим на диспетчеров, был черт знает откуда взявшийся полковник Николай Краснокутский. Он не имел никакого отношения к аэропорту, но по мобильному телефону связывался с какими-то генералами, и они велели диспетчерам давать посадку. Фамилии этих генералов скрываются, а имя Краснокутского в рапортах МАКа даже не упоминается, и я узнал о его участии сам, через собственные источники. Но с Краснокутским мне связаться не дают. Да что там, мне не дали даже поговорить с кем-нибудь из МАКа. Я много раз просил: «Давайте поговорим даже не о катастрофе, давайте поговорим о вашей работе». Нет, и все тут. И это типично для всех ваших инстанций.
Здесь, на самом деле, очень много по-настоящему умных людей. Многие говорят так хорошо, что хоть сейчас в книжку вставляй. После этого ты смотришь на общее состояние страны и думаешь: «Как это вообще возможно?»
Поразительно, насколько здешние люди не понимают, что такое пространство. Когда, например, гуляешь в Америке, видишь, что другие пешеходы замечают тебя, взглядом определяют траекторию твоего движения, соизмеряют ее с собственной траекторией и уступают тебе дорогу. А здесь люди толкают друг друга без всякой причины и даже не обращают на это внимание. Ты идешь, а кто-то сзади толкает тебя в спину. Даже в Нью-Йорке, где люди все время спешат, тебя никто не толкает. Толкнуть в спину — это повод для драки, и довольно серьезный. А здесь — толкают, не извиняются и идут вперед. У меня есть на этот счет такая теория: Россия всегда была обширной и просторной территорией. Одни люди шли по степи прямо, и им не нужно было мысленно прочерчивать траекторию своего движения. А те, кто жили в лесах, ходили по тропинкам. Я думаю, кстати, по этой причине у вас в стране так много страшных аварий на дорогах. Дело тут вовсе не в каком-то специальном эгоизме, а в том, что система внутренней навигации не работает.
Я писал про Катынский расстрел (массовые казни офицеров польской армии, осуществленные сотрудниками НКВД весной 1940 года. — Esquire). Я понимаю, что российское правительство в этом расстреле не виновато. Но то, что оно покрывает этих убийц, ужасно. Было следствие, российская генеральная прокуратура вела его 14 лет, но все документы по делу засекречены. Полтора года назад президент Медведев обещал, что все секретные документы нам передадут. Не передали.
Мы не можем ждать от России, что она скажет: «Убивать невинных поляков — плохо. Палачей надо назвать поименно». И знаете почему? Какие годовщины двух страшных событий девяностолетней давности приходятся на этот год? Я вам скажу. 1 марта — 90 лет со дня начала мятежа в Кронштадте. Июнь — разгром тамбовского крестьянского восстания, с химическими атаками и расстрелами заложников. И этот год в Москве проходит без всяких мероприятий. Пока вы сами не посмотрите на свою страшную историю и не признаете, что убивать крестьян в Тамбове и матросов в Кронштадте — плохо, Катынь может и подождать.
Я думаю, вашему правительству не хочется говорить о своей истории. Им легче сделать заявление на экспорт: приехать в Польшу, тихо извиниться. А вот в вашей стране нет дебатов на тему «Кто мы, откуда мы идем, а главное — куда».
Россия — слишком большая страна для одной фразы.
Советского союза нет уже 20 лет, а железные дороги и трубопроводы работают. Это значит, что здесь все было сделано на совесть. Есть много советских достижений, о которых вам надо говорить и которыми надо гордиться. Я, например, с огромным удовольствием делал статью о юбилее полета Гагарина и встречался с человеком, который строил космический корабль и до сих пор жив. Я знаю, что очень многие важные изобретения, которые перевернули мир, были придуманы в Советском Союзе. Например, подгузники. Это была военная разработка для снайперов — они ведь должны лежать очень долго, без движения, в туалет им не сходить.
Я был в Пикалево. Город маленький, бедный, но чистый и приятный. Может, его почистили, потому что туда Путин приезжал, ждали его. Но вот что меня задело: да, действительно есть проблема моногородов. Один завод, все крутится вокруг него, но люди не хотят думать о том, чтобы изменить свою жизнь. А Россия, мне кажется, прекрасное место для того, кто не спился и хочет работать. Нет у тебя перспектив в Пикалево, но есть две руки, голова и смелость — так езжай на Север или на Дальний Восток. В Пикалево я видел людей, которые сидят на одном месте и ждут, пока им кто-то даст денег — либо Дерипаска, либо государство. И будет их комбинат работать, хотя он на хрен никому не нужен.
В мае 2001 года в Сибири было страшное наводнение. Я поехал в город Ленск, который был полностью разрушен: дом на доме, сверху — машина. Страшная картина. После этого в город приехал Путин и пообещал, что дома в самом скором времени отстроят (и это, кстати, было сделано). Но во время этого наводнения волной, разрушившей город, на берег Лены выбросило ящики водки и тушенки с разбитых продовольственных складов. Вода ушла. Май, тепло, в городе никто ничего не делает. Кругом — огромный пикник. Водка есть, закуска есть, секс тоже. А что еще надо? Путин обещал, приедут какие-нибудь таджики, все отстроят. В общем, жизнь удалась и все хорошо. А потом мы поехали за 70 километров от Ленска, в тайгу. Там была деревня, по которой Лена прошлась, не оставив ничего. Но люди спаслись. Они уже соорудили себе какие-то времянки и с нуля начали отстраивать свою деревню. Потрясающий контраст между людьми, которые живут на свое, и людьми, которые живут на чужое.
Живя в России, я научился критически смотреть на свой народ. Мы не сахар, у поляков есть шовинистические замашки, и есть те, кто смотрит на чужаков свысока. Если ты и сам становишься объектом недоверия и насмешек из-за своей национальности, то поневоле думаешь: «Ого, а у нас ведь все точно так же». Это прекрасно учит толерантности.
Очень часто бывает, что задаешь любой вопрос человеку на улице, а он слышит твой акцент и говорит: «Вы откуда?» Отвечаешь: «Я из Польши». А он: «Отлично, я буду вашим Иваном Сусаниным».
В 2008 году мне не продлили визу в России. По-моему, это было довольно простое дело: кремлевских «Наших» не пустили в Латвию, затем в Великобританию, и Лавров сказал: «Ну, если к нам так относятся шенгенские страны, то и мы примем ответные меры». Я просто подвернулся под горячую руку: у меня к тому времени уже был запрет на въезд в Беларусь, вот и в Россию меня решили не пускать. Но дальше происходит следующее: в том же году в Россию с первым визитом едет премьер-министр Польши Дональд Туск. Собирается премьерский пул, куда попадаю и я. У нас всех скопом берут паспорта, передают их в консульство в Варшаве и автоматом, ничего не проверяя, шлепают визы. Мы прилетаем в аэропорт «Внуково-2», где нет пограничного контроля, и все журналисты бегут в автобус. Потом начинаются переговоры между Туском, Путиным и Виктором Зубковым, и тут ко мне подходят два непонятных человека: «Пан Радзивинович, вам нельзя здесь находиться, у вас запрет на въезд в Россию». Глупее ничего сделать было нельзя: вокруг меня куча журналистов, им скучно, им нечего делать, и тут такое происходит! Депортируют члена иностранной делегации! Русские ведут себя как всегда! Тут же ко мне подбежали люди Зубкова и сказали: «Запрет снимаем, оставайтесь».
Моя кошка Мася проверяет качество здешней еды. Я стараюсь кормить ее мясом, и она ни разу не съела мяса из обычного супермаркета. Зато она трескает мясо из халяльной лавки. В Москве нет нормальных молочных продуктов, нет ветчины, колбасы. Здесь вроде бы всего много, но цены огромные, а качество — ниже плинтуса. Я родился в деревне, я разбираюсь в еде, и мне кажется, что здесь просто травят людей. Иначе чем объяснить то, что они так недолго живут? В Москве просто еда плохая.
Люблю субботнее утро в Москве. Только в этот момент видишь, какой это достойный и грациозный город.
Я не тронут демшизой, но я вижу, что все в России стоит в три-четыре раза дороже, чем в остальном мире. Возьми ты километр дорожного покрытия, 500 метров железнодорожного полотна или олимпийскую стройку. И все потому, что строят друзья Путина. Если бы я был врагом России, то я бы радовался, что Владимир Путин идет на третий срок. Но мне обидно за своих здешних знакомых, когда я вижу, что огромные деньги выбрасывают на ветер, а люди в глубинке получают 11 тысяч рублей в месяц.
http://www.newsland.ru/news/detail/id/821457/
PS. Где-то читала, что поляки не любят Россю, потому что сами хотели бы жить в России )))
PPS. Мне тоже Польша не нравится.
Мое первое впечатление от России — серость. Был декабрь, зима была довольно строгой и холодной, и я заметил, что почти все вокруг одеты в черное или в коричневое. В одежде люди хотели не отличаться друг от друга, но это было не от бедности: в конце концов, на дворе был 1997 год, денег было много, нефть стоила прилично, зажиточных людей хватало. По улицам ездили дорогие машины, а по обочинам стояли люди в «униформе». Но больше всего меня удивил тот факт, что и дети были одеты совершенно одинаково. Я думал, что это глупо — они же бегают по дорогам и улицам, будет гораздо безопаснее, если они будут одеты ярко.
Довольно быстро я пришел к выводу, что нет для иностранного корреспондента места интереснее, чем Москва. Сейчас, конечно, все стало более тусклым, но в 1997 году, когда я приехал, здесь бурлила жизнь. Было видно, что у людей есть чувство, которое вы сами не по-русски любите называть словом «драйв».
Однажды ко мне в Москву приехал мой друг, Войтек, который очень хорошо разбирается в машинах. За два дня я показал ему Кремль и весь дежурный набор московских достопримечательностей. Но на третий день Войтек не захотел никуда идти. Он просто сел на балконе и стал смотреть вниз, на Ленинский проспект. Он видел, как туда и сюда ездят машины, которых он в жизни не видел, а только знал, что они есть. Каждые 15 минут он кричал мне: «Смотри, смотри, это «феррари»! Смотри, а вон там — «мазерати».
Я помню, как в Москве взорвался первый дом. Ночь на 9 сентября, 1999 год, улица Гурьянова. Погибло множество людей. Через три дня я был на Манежной площади, и там играл оркестр, пары танцевали и веселились. В то же время в воздухе витало ощущение ужаса. А на следующий день взорвали дом на Каширском шоссе. Я был на месте взрыва сразу же. Было страшно, люди оцепенели от горя. Я прошел чуть дальше по улице. Через 300 метров люди все еще переживали, но уже меньше. А потом начиналась нормальная жизнь: музыка, веселье. Я видел трагедии в разных городах. Они моментально спаивают, склеивают людей, и настроение становится одинаковым везде. А здесь типичное наследие сталинских времен: лучше не слышать, не видеть, не понимать, не реагировать.
И так себя ведут в Москве до сих пор. Смотрите: сегодня (7 октября. — Esquire) пять лет со дня смерти Анны Политковской. В разных местах мира люди про это помнят, и они будут собираться на митинги. Сколько народу соберется в Москве? Может быть, пятьсот человек. Все забывается очень быстро.
Как-то я поехал со своей дочкой в Красноярск. Мы посмотрели на карту: как интересно, рядом Норильск, давай поедем. Я позвонил редактору в местную газету, он сказал: «Приезжайте, я вас встречу, все покажу». Мы сели в самолет. Прилетаем. Начало ноября, мы в тоненьких кожаных куртках. В Норильске минус 40 градусов. Но вы не представляете, как эти люди о нас заботились! Нам нашли теплую одежду и хорошую гостиницу, какой-то частник возил нас по городу и отказался взять деньги за проезд. Приветливые, гостеприимные люди, каких нет в Москве.
Я много писал про трагедию в Смоленске (крушение польского президентского Ту-154 10 апреля 2010 года, в котором погибли 96 человек, в том числе президент Польши Лех Качиньский. — Esquire) и считаю, что решающая вина в той авиакатастрофе — польский бардак. Как можно было посылать президента со случайно собранной командой летчиков? Как можно лететь в аэропорт, про который мы ничего не знаем? Как можно было толком не приготовить запасной аэродром? Да, выбрали аэропорт в Витебске, но он в субботу не работал. А совсем недалеко, в Брянске, был международный аэропорт, в котором можно было приземлиться даже при сильном тумане.
Если говорить о вине России, то она состоит в том, что ваши власти согласились на приземление самолета в Смоленске. Думаю, они хорошо знали о том, что этот аэропорт не был технически оснащен для того, чтобы принять самолет в любых погодных условиях. Я обвиняю МАК (Межгосударственный авиационный комитет. — Esquire) в том, что они нечестно расследовали авиакатастрофу, и об этом я писал. Есть две вещи: мы до сих пор не знаем, как работал радар. Кажется, что диспетчеры не знали, где находится самолет, и давали команды вслепую. Хотя есть камера, которая все фиксирует, и в принципе можно было бы посмотреть, как работал радар. Но мы не можем, поскольку в МАК сказали, что «таких записей нет». Второе: после авиакатастрофы делали контрольный облет, но польских экспертов к нему не допустили и не дали им никаких документов расследования. Все это убеждает меня в том, что МАК скрывает важную информацию об этой катастрофе.
Я не знаю, почему ваши власти не закрыли в тот день аэропорт в Смоленске, хотя было очевидно, что самолет сесть не сможет. Был нажим на диспетчеров, был черт знает откуда взявшийся полковник Николай Краснокутский. Он не имел никакого отношения к аэропорту, но по мобильному телефону связывался с какими-то генералами, и они велели диспетчерам давать посадку. Фамилии этих генералов скрываются, а имя Краснокутского в рапортах МАКа даже не упоминается, и я узнал о его участии сам, через собственные источники. Но с Краснокутским мне связаться не дают. Да что там, мне не дали даже поговорить с кем-нибудь из МАКа. Я много раз просил: «Давайте поговорим даже не о катастрофе, давайте поговорим о вашей работе». Нет, и все тут. И это типично для всех ваших инстанций.
Здесь, на самом деле, очень много по-настоящему умных людей. Многие говорят так хорошо, что хоть сейчас в книжку вставляй. После этого ты смотришь на общее состояние страны и думаешь: «Как это вообще возможно?»
Поразительно, насколько здешние люди не понимают, что такое пространство. Когда, например, гуляешь в Америке, видишь, что другие пешеходы замечают тебя, взглядом определяют траекторию твоего движения, соизмеряют ее с собственной траекторией и уступают тебе дорогу. А здесь люди толкают друг друга без всякой причины и даже не обращают на это внимание. Ты идешь, а кто-то сзади толкает тебя в спину. Даже в Нью-Йорке, где люди все время спешат, тебя никто не толкает. Толкнуть в спину — это повод для драки, и довольно серьезный. А здесь — толкают, не извиняются и идут вперед. У меня есть на этот счет такая теория: Россия всегда была обширной и просторной территорией. Одни люди шли по степи прямо, и им не нужно было мысленно прочерчивать траекторию своего движения. А те, кто жили в лесах, ходили по тропинкам. Я думаю, кстати, по этой причине у вас в стране так много страшных аварий на дорогах. Дело тут вовсе не в каком-то специальном эгоизме, а в том, что система внутренней навигации не работает.
Я писал про Катынский расстрел (массовые казни офицеров польской армии, осуществленные сотрудниками НКВД весной 1940 года. — Esquire). Я понимаю, что российское правительство в этом расстреле не виновато. Но то, что оно покрывает этих убийц, ужасно. Было следствие, российская генеральная прокуратура вела его 14 лет, но все документы по делу засекречены. Полтора года назад президент Медведев обещал, что все секретные документы нам передадут. Не передали.
Мы не можем ждать от России, что она скажет: «Убивать невинных поляков — плохо. Палачей надо назвать поименно». И знаете почему? Какие годовщины двух страшных событий девяностолетней давности приходятся на этот год? Я вам скажу. 1 марта — 90 лет со дня начала мятежа в Кронштадте. Июнь — разгром тамбовского крестьянского восстания, с химическими атаками и расстрелами заложников. И этот год в Москве проходит без всяких мероприятий. Пока вы сами не посмотрите на свою страшную историю и не признаете, что убивать крестьян в Тамбове и матросов в Кронштадте — плохо, Катынь может и подождать.
Я думаю, вашему правительству не хочется говорить о своей истории. Им легче сделать заявление на экспорт: приехать в Польшу, тихо извиниться. А вот в вашей стране нет дебатов на тему «Кто мы, откуда мы идем, а главное — куда».
Россия — слишком большая страна для одной фразы.
Советского союза нет уже 20 лет, а железные дороги и трубопроводы работают. Это значит, что здесь все было сделано на совесть. Есть много советских достижений, о которых вам надо говорить и которыми надо гордиться. Я, например, с огромным удовольствием делал статью о юбилее полета Гагарина и встречался с человеком, который строил космический корабль и до сих пор жив. Я знаю, что очень многие важные изобретения, которые перевернули мир, были придуманы в Советском Союзе. Например, подгузники. Это была военная разработка для снайперов — они ведь должны лежать очень долго, без движения, в туалет им не сходить.
Я был в Пикалево. Город маленький, бедный, но чистый и приятный. Может, его почистили, потому что туда Путин приезжал, ждали его. Но вот что меня задело: да, действительно есть проблема моногородов. Один завод, все крутится вокруг него, но люди не хотят думать о том, чтобы изменить свою жизнь. А Россия, мне кажется, прекрасное место для того, кто не спился и хочет работать. Нет у тебя перспектив в Пикалево, но есть две руки, голова и смелость — так езжай на Север или на Дальний Восток. В Пикалево я видел людей, которые сидят на одном месте и ждут, пока им кто-то даст денег — либо Дерипаска, либо государство. И будет их комбинат работать, хотя он на хрен никому не нужен.
В мае 2001 года в Сибири было страшное наводнение. Я поехал в город Ленск, который был полностью разрушен: дом на доме, сверху — машина. Страшная картина. После этого в город приехал Путин и пообещал, что дома в самом скором времени отстроят (и это, кстати, было сделано). Но во время этого наводнения волной, разрушившей город, на берег Лены выбросило ящики водки и тушенки с разбитых продовольственных складов. Вода ушла. Май, тепло, в городе никто ничего не делает. Кругом — огромный пикник. Водка есть, закуска есть, секс тоже. А что еще надо? Путин обещал, приедут какие-нибудь таджики, все отстроят. В общем, жизнь удалась и все хорошо. А потом мы поехали за 70 километров от Ленска, в тайгу. Там была деревня, по которой Лена прошлась, не оставив ничего. Но люди спаслись. Они уже соорудили себе какие-то времянки и с нуля начали отстраивать свою деревню. Потрясающий контраст между людьми, которые живут на свое, и людьми, которые живут на чужое.
Живя в России, я научился критически смотреть на свой народ. Мы не сахар, у поляков есть шовинистические замашки, и есть те, кто смотрит на чужаков свысока. Если ты и сам становишься объектом недоверия и насмешек из-за своей национальности, то поневоле думаешь: «Ого, а у нас ведь все точно так же». Это прекрасно учит толерантности.
Очень часто бывает, что задаешь любой вопрос человеку на улице, а он слышит твой акцент и говорит: «Вы откуда?» Отвечаешь: «Я из Польши». А он: «Отлично, я буду вашим Иваном Сусаниным».
В 2008 году мне не продлили визу в России. По-моему, это было довольно простое дело: кремлевских «Наших» не пустили в Латвию, затем в Великобританию, и Лавров сказал: «Ну, если к нам так относятся шенгенские страны, то и мы примем ответные меры». Я просто подвернулся под горячую руку: у меня к тому времени уже был запрет на въезд в Беларусь, вот и в Россию меня решили не пускать. Но дальше происходит следующее: в том же году в Россию с первым визитом едет премьер-министр Польши Дональд Туск. Собирается премьерский пул, куда попадаю и я. У нас всех скопом берут паспорта, передают их в консульство в Варшаве и автоматом, ничего не проверяя, шлепают визы. Мы прилетаем в аэропорт «Внуково-2», где нет пограничного контроля, и все журналисты бегут в автобус. Потом начинаются переговоры между Туском, Путиным и Виктором Зубковым, и тут ко мне подходят два непонятных человека: «Пан Радзивинович, вам нельзя здесь находиться, у вас запрет на въезд в Россию». Глупее ничего сделать было нельзя: вокруг меня куча журналистов, им скучно, им нечего делать, и тут такое происходит! Депортируют члена иностранной делегации! Русские ведут себя как всегда! Тут же ко мне подбежали люди Зубкова и сказали: «Запрет снимаем, оставайтесь».
Моя кошка Мася проверяет качество здешней еды. Я стараюсь кормить ее мясом, и она ни разу не съела мяса из обычного супермаркета. Зато она трескает мясо из халяльной лавки. В Москве нет нормальных молочных продуктов, нет ветчины, колбасы. Здесь вроде бы всего много, но цены огромные, а качество — ниже плинтуса. Я родился в деревне, я разбираюсь в еде, и мне кажется, что здесь просто травят людей. Иначе чем объяснить то, что они так недолго живут? В Москве просто еда плохая.
Люблю субботнее утро в Москве. Только в этот момент видишь, какой это достойный и грациозный город.
Я не тронут демшизой, но я вижу, что все в России стоит в три-четыре раза дороже, чем в остальном мире. Возьми ты километр дорожного покрытия, 500 метров железнодорожного полотна или олимпийскую стройку. И все потому, что строят друзья Путина. Если бы я был врагом России, то я бы радовался, что Владимир Путин идет на третий срок. Но мне обидно за своих здешних знакомых, когда я вижу, что огромные деньги выбрасывают на ветер, а люди в глубинке получают 11 тысяч рублей в месяц.
http://www.newsland.ru/news/detail/id/821457/
PS. Где-то читала, что поляки не любят Россю, потому что сами хотели бы жить в России )))
PPS. Мне тоже Польша не нравится.
